Боже мой, как же хорошо гражданам мира — уехал и забыл, а ты тут мечись и рви на себе волосы. Сима все надеется пригодиться России, а я с ужасом вспоминаю о тех, кто вот так же точно надеялся, и кого она сожрала, “как чушка своего поросенка”, и косточек не выплюнула.
ГРУЗИНСКИЙ БЛОКНОТ
(продолжение. Начало в № 10/2022 и сл.)
Герои
Когда солнце заходит, и жара хоть немного спадает, мы с Симой выбираемся погулять — идем куда-нибудь к центру, но рано или поздно оказываемся на берегу моря. Иногда выруливаем туда с улицы Парнаваз мепе — и тогда неминуемо проходим мимо движущихся скульптур Али и Нино — слоистых металлических влюбленных, медленно сходящихся, чтобы пройти друг друга насквозь и снова разойтись. Променад кишит народом и гремит музыкой, мы уходим подальше, выбираем местечко потише и садимся у воды. Потом ложимся и смотрим в небо. — Слушай, — говорю я, — ведь небо не совсем черное, правда? — Ну, да, — соглашается Сима, — примерно, как штаны, они ведь тоже не совсем черные.
Потом мы долго сидим на балконе. Наблюдать двор с такой высоты очень интересно. Мы уже привыкли к нашим безобразным собакам, черной и пыльной, днем всегда ищем их глазами — вот одна у стены или на куче песка, другая под бампером чьей-то машины — нашла себе тень. Ночной двор отличается от дневного. Будка с охранниками, пропускающими машины через шлагбаум, с наступлением темноты преображается. В ней горит яркий свет, напротив появляется столик с бутылками и закуской, слышится музыка, иногда пение и всегда — женский смех. Охранники — галантные мужчины, и к полуночи их галантность заметно возрастает. Порой, правда, страсть к женскому полу отступает перед страстью к карточной игре — тогда столик очищается от бутылок, и мы видим только характерные взмахи рук.
Мы гадаем, сколько времени мне придется провести в Грузии. Сима утешает меня — вспомни, сколько хороших людей здесь до тебя перебывало — вот и радуйся, что попала в ссылку именно сюда, в большой грузинский коллайдер для русских поэтов. Мы смеемся — все бы хорошо, если бы не расставаться так надолго. У нас есть план — вот Сима доучится, начнет работать и заберет меня отсюда. У меня сжимается сердце — получится ли это когда-нибудь, и сколько всего должно произойти, чтобы это сбылось. Перед балконом колышется белье, которое мы только что развесили. Внизу чернеют останки подъемного крана. Взлаивают собаки. Еще один день прошел — из тех, что мы можем прожить рядом.
* * * *
Моя совесть ноет все время, как разбитая коленка. Время от времени я спрашиваю себя раздраженно — ну, чего тебе надо, что бы тебя успокоило? Да, ты сидишь в Грузии, делаешь свою работу — но этого мало, мало. — Подумаешь, доблесть, делать то, что умеешь — а что ты сделала для людей, которые потеряли все, как ты перед ними оправдаешься? Перед теми, у кого разрушен дом, сожжено поле, разграблена квартира, и кто-нибудь из родных остался лежать под самодельным крестом на детской площадке? Чей город разбит в пыль ракетами, летящими из твоей страны, от твоего имени — ты сделала для них что-нибудь? — Но у тебя сын — студент, без твоей помощи он не сможет доучиться. — Да, это твой белый билет, твоя отмазка, но ведь тебе от нее не легче, правда? Если бы ее не было — смогла бы ты бросить все, ту же работу, например, и ехать волонтером в Украину, в сползающей на бок каске, как Виктория Ивлева, в ежедневно обстреливаемые твоими согражданами городки и деревни — подбирать и эвакуировать больных стариков, лежащих без присмотра в собственных нечистотах? Ты смогла бы их мыть, переодевать, а когда их погрузят в машину, утешать и подбадривать по дороге? “Великая Виктория Ивлева” — написал Шендерович — и он прав. Ты бы так смогла? — Не уверена.
А как Гриша Михнов-Вайтенко — смогла бы? Целыми днями вести переговоры с врачами, клиниками, чиновниками, убеждая их оказать помощь беженцам, у которых нет ни российского гражданства, ни полиса ОМС, ничего? Собирать деньги — до Германии, Эстонии, Польши, до тех мест, где их ждут родные или врачи, взявшиеся помочь. Отправить одного, двух, десятерых — и, не переводя дух, все начинать сначала — смогла бы? — Не знаю. — Ты эгоистка, тебе всегда было легче поделиться заработком, чем своим временем и руками. А вот Галя Артеменко сумела сказать себе: пока длится этот ад, я больше не журналист — разве могут сравниться тексты, даже самые лучшие, с одеждой, ноутбуками, лекарствами, которые нужны людям немедленно — и вот, они куплены и доставлены, лежат у Гали под столом, а в комнате ночуют украинские беженцы, и завтра они уедут, но отдохнуть Галя не успеет, потому что за ними придут другие.
Галя, Гриша, Виктория — это герои нашего времени, даже немножко святые, мне до них — как до Луны. Я с радостью читаю о них в репортажах “Новой газеты” и в соцсетях — есть же люди, умеющие договориться со своей совестью вот так — напрямую. И все-таки к восхищению и благодарности примешивается досада — почему не я?
Гвельф и гибеллин
Мы с Ваней прожили в Батуми больше двух месяцев, но только Сима, приехав, заметил под карнизом старой бетонной будки, стоящей у самой нашей парадной, мозаичную надпись: “Слава КПСС!” Воистину, красота — в глазах смотрящего. И то, что большой пруд, который мы огибаем, чтобы выйти к морю, называется Пионерским, он тоже отметил, и белую колоннаду со скульптурой молодой летчицы в кожаном шлеме рассмотрел во всех деталях. Летчица, судя по надписи, погибла в 24 года, и, возможно, это ее ребенок, привстав на цыпочки, тянется к модели аэроплана, которую она держит в руке. Сима очень чувствителен к останкам советской империи, к ее гипсовым косточкам, разбросанным по улицам, дворам и старым паркам. Взгляд на эти косточки у нас разный — я смотрю на них с отвращением, а он — с ноткой романтической грусти, которая меня тревожит.
Мы и раньше много спорили об этих материях, и теперь, душными батумскими вечерами, когда мы идем мимо пруда и по бесконечному променаду, наши разговоры продолжаются. Сима говорит, что я типичный гвельф, которому важна независимость его города, а он — гибеллин, который думает о стране как о собрании городов, подчиненных единой цели. Пожалуй, он прав. Я выросла внутри империи с мечтой о том, чтобы стены рухнули, а он вырос на развалинах, точнее, недо-развалинах, и покачивание обломков под ногами ему не нравится. Мы оба мечтаем о прекрасной России будущего, какой бы насмешкой это ни звучало сегодня, как бы далеко ни отодвинула это будущее война. Мы смотрим на него из разных точек, но там, впереди, наши взгляды сходятся.
Ваня терпеть не может променада, он сидит дома или уходит куда-нибудь в кафе, а мы плывем в потоке гуляющих, смотрим на лица, на толстых собак, лежащих посреди дороги, на ларьки с мороженым, на музыкантов, зарабатывающих свою малую денежку перед равнодушной толпой, на черные облака никабов, на огоньки самокатов — и бесконечно говорим, восстанавливая дыхание, прерванное разлукой. Все, что мы видим, вплетается в разговор, становится его частью, рамой, левкасом, на который наносится рисунок.
Гуджи и Серго
Мы узнали, что в Грузии получить водительские права легче и дешевле, чем в России. Ванина знакомая показала ему ближайшую автошколу — прямо на нашей улице, через несколько домов, и он туда записался, а теперь и Сима пошел по его стопам. Занятия по теории ведет Гуджи, небольшой коренастый человек лет сорока пяти, с добрым лицом, и каждый день я слышу рассказы о том, как своеобразно он комментирует правила дорожного движения или ухаживает за “красавицами”, которых водит в модную кондитерскую за углом. “Красавица, ты сегодня тортик кушала?” — этот призывный крик Гуджи, выбегающего на крыльцо посреди урока, становится у нас мемом.
Первые недели была только теория, теперь к ней прибавилась практика — поездки на край города к Серго, для занятий на площадке. Серго, по словам Симы, человек весьма упитанный — и тоже неравнодушный к женскому полу. Ваня заметил, что и у него есть свои “красавицы”, которых он обучает не на раздолбанной “Шкоде”, а на гордом красном “Ягуаре”.
Появление Симы Серго бурно приветствует — как же, Ванин брат! Успехи братьев примерно одинаковы: оба худо-бедно овладевают искусством трогаться с места, подниматься в горку и ехать “змейкой”, а вот право-лево различают с трудом, это у нас семейное. Я так вообще, показывая кому-нибудь дорогу, просто машу рукой в нужную сторону, так надежнее. Ваню беспокоит, что все его попытки постигнуть логику движения по площадке разбиваются о разъяснения Серго, который говорит, что надо просто выучить — вот на этом месте ставишь машину на ручник, а на том нэ ставишь, понял? Серго сам не знает, почему полицейский на экзамене требует именно такого порядка действий, но предупреждает, что порядок этот — священен.
Придя с третьего занятия, Ваня рассказывает, что машина не очень хотела ехать, что Серго долго в ней копался, подняв капот, но все равно сцепление выжималось с трудом, и мотор глох. У нас закрадываются сомнения насчет успешной сдачи площадки, но Сима менять учителя не хочет. По его наблюдениям, Серго — человек темпераментный и веселый, но его несколько напрягает монументальность собственной фигуры, так что в минуту сердечного расположения он советует своему тощему ученику ни в коем случае не толстеть: “Кушать хорошо — жить плохо”, — поясняет Серго.
На краешке стула
Занятия по теории происходят днем, но вскоре Сима перестает на них ходить — все вопросы к экзамену есть в интернете. Вместо этого мы отправляемся на море — теперь у меня появилась веская причина туда ходить, надо же, чтобы дитя отдохнуло, отъелось фруктами и наплавалось. Дитя монотонно бубнит — зачем я туда пойду, по потом все же втягивается. Мы приходим совсем ненадолго, и не только потому, что мне некогда, а потому, что Сима — лютый враг загара. Он умудряется так извернуться на полотенце, чтобы лучи его почти не задевали. Глядя на его зеленоватую кожу и худобу, я вдохновенно исполняю гимны солнцу, но он осуждает мою привычку загорать и ругает Коко Шанель, которая “все это придумала”.
На обратном пути мы огибаем Пионерский пруд, где плавают большие белые катамараны в виде лебедей и скромная серая уточка — почему-то всегда одна. Ближе к дому зависаем у фруктовых лавочек, покупая ежевику, малину, персики или чернику гигантских размеров, которую тут почему-то называют голубикой — видимо, за цвет, иногда останавливаемся у витрины с турецкой выпечкой. Сегодня утром мы вместе готовили плов из курицы — чтобы Сима мог сделать его сам, когда опять останется один. Совместная еда, хотя бы раз в день — это так важно, и мы так долго были лишены этой радости, что теперь я стараюсь наверстать упущенное.
* * * *
Я скучаю без “Эха Москвы”, которое звучало на нашей кухне со дня его основания. Сначала под него рос Ваня, а потом Сима, так что ведущие давно уже стали членами семьи. Теперь, когда оно рассыпалось на несколько ютьюб-каналов, Сима потерял к нему интерес. К тому же, война изменила отношение к информации: факты резко возросли в цене, а рассуждения подешевели. Вот и я, как маньяк, едва продрав глаза, ловлю новости с фронта, а комментаторов, даже самых умных, все больше пропускаю. Сима мгновенно извлекает все сведения из телеграм-каналов, а когда я на две минуты включаю Невзорова, изрекает: “Всех создал Бог, а этого — Булгаков”, — и я выключаю Александра Глебовича. — Зря он снял маску злодея и перешел на сторону добра, это уже не интересно, — заключает Сима.
С утра мы сверяемся — куда были прилеты, что разрушено в Харькове или Николаеве, сколько погибло. Только у нас за этой сверкой следует завтрак, а те, к кому прилетело — разбирают завалы и тушат пожары. Когда в очередной раз в машине вместе со взрослыми сгорает ребенок, завтрак кажется кощунством. Но мы все равно завтракаем, таков ход вещей. После попадания в Дом офицеров в Виннице вообще непонятно, как жить. Но мы живем. Я вспоминаю Симону Вейль — спасибо Валере Черешне, давшему когда-то мне ее томик, — которая, узнав о нацистских концлагерях, урезала свой дневной рацион до пайка заключенных — в знак солидарности с ними. И умерла. Кто знает, может, она отчасти искупила трусость французов, легших под Гитлера и отправлявших евреев в газовые камеры. Во мне не горит факел совести Симоновой силы, но и того огонька, что есть, хватает, чтобы не чувствовать под собой твердой земли, как будто я сижу на краешке паскалева стула, под которым — бездна.
* * * *
Жарко. Балконная дверь открыта, позванивают кузнечики, резко взлаивают придворные собаки. Я рассказываю Симе об очередном письме Льва Пономарева, которое сегодня подписала — где предлагается думать о создании параллельных структур власти, чтобы, когда настанет час, не щелкать клювом, как раньше, а быть готовыми к управлению государством. — Зъисть-то он зъисть, да кто ж ему дасть, — хмыкает Сима. Он считает, что ни сил, ни воли к объединению нет, значит, это опять диссидентство, а диссидентство — это пораженчество, поскольку оно заведомо борется не за власть, а за свою отдельно взятую совесть, никак не меняя ситуацию. Я бросаюсь на защиту старой гвардии правозащитников, но как-то вяло. Мне жалко их потраченных сил, их пыла, их прекраснодушной честности и жертвенности — но дети смотрят на них другими глазами. Если вообще смотрят. За плотной занавеской, задернутой от комаров, вдруг начинают дико хохотать и мяукать чайки. Мы выходим на балкон и еще долго смотрим на фантастическое смешение роскошных отелей-небоскребов и заплесневелых панелек. Небо пульсирует частыми зарницами. Душно. Где-то над морем бродит гроза.
Соседи
Ваня сидит на балконе и учит теорию вождения — скоро экзамен. Некоторые вопросы ставят его в тупик, и он призывает меня на помощь. — Вот тут спрашивается, как должен передвигаться простой плуг и крылатый плуг, я только наугад могу ткнуть в ответ… — Ваня озабоченно чешет в затылке. Я мало понимаю в крылатых плугах, но начинаю гадать, на какую глубину они могут погружаться в землю. — Тут еще какие-то гусеницы, — бормочет Ваня. — А ты для какой категории билеты-то учишь? — на балконе появляется Сима. Ваня проверяет категорию — да, он открыл сайт не в том месте и готовится к вождению трактора. Отсмеявшись, мы радуемся, что подготовка будущего тракториста зашла не слишком далеко.
Мы садимся завтракать. Случайно подняв глаза на потолок, я замечаю мокрое пятно с каплей посередине. Быстро дожевав, мы с Ваней бросаемся в квартиру этажом выше. Нам открывает приветливая пожилая женщина, Мэри и охотно показывает комнату: там, где у нас течет, у нее совершенно сухо. В гостях у нее соседка, и мы все вместе отправляемся к нам. Глядя на темное пятно, женщины сокрушенно замолкают. Сосед Алексей тоже обнаруживает у себя мокрое пятно на потолке. С помощью мозгового штурма они определяют причину бедствия — кондиционер в квартире выше этажом, и правда, как только его выключают, вода начинает быстро просыхать.
Андрей — киевлянин, но в Грузию приехал не сейчас, а 8 лет назад — женился на грузинке и осел в Батуми, у них уже двое детей. Пока мы ходим по его пустой квартире, которую он вот-вот начнет обустраивать, я думаю, сколько его соотечественников смотрит сейчас на свои разрушенные дома или скитаются по миру — и радуюсь за него. Ни он, ни Мэри не досадуют, что их потревожили по такому неприятному поводу, не ругают владелицу текущего кондиционера и предлагают нам заходить, если что-то понадобится. Нет худа без добра — потолок немножко намок, зато мы познакомились с соседями.
Армия Наполеона
В батумский ботанический сад мы едем не просто так — Ваня надеется найти там временную работу: раз в Грузии никто не изучает мелкие морские организмы, которыми он занимается, так почему бы не подрядиться на какое-то время подстригать кусты? Дивясь на яркие цветы и гигантские деревья со змеящимися корнями, мы добираемся до дирекции, где Ване сообщают, что штат сезонных работников давно укомплектован. Ну, что ж, надежда была призрачная, зато сад — вот он, надвинутый на гору набекрень, как щегольская шапка. Один ее цветущий край заломлен высоко над морем с раскиданными по воде мелкими семечками кораблей, другой сползает вниз, к ржавым рельсам заглохшей железной дороги. Важные мусульманские семьи с выводками детей медленно поднимаются по асфальтовой дороге.
Ваня объясняет нам, где бук, где граб — оказывается, листья бука похожи на листья вяза, только гораздо мельче и почти без зубчиков. Мне всегда хочется знать по имени каждую травинку: не уважать и не замечать растения — это ничем не оправданная надменность. На одной из дорожек у меня происходит незабываемая встреча с серебристым серым эвкалиптом — так написано на табличке. У него разные листья — одни длинные и узкие, как у обычного эвкалипта, другие круглые, как у серебристого тополя, одни ветки — плавные и текучие, другие — взволнованные и сверкающие. Странное, двоящееся дерево, как будто говорящее на двух языках.
Середина сада — донышко шапки — расшито драгоценными клумбами и утыкана табличками с житиями великих садовников, которые мы благоговейно читаем. Ваня показывает нам араукарии, к которым у него явная слабость, да и вообще, здесь — его стихия. Он, как бражник, подолгу зависает над каждым цветком, мы уходим вперед, возвращаемся, ждем, а он замирает, рассматривая в бинокль птичку, зовет нас на тропинку, ведущую куда-то вверх, в дебри, но нам хорошо и тут. Ваня возмущается, он не понимает, как можно не хотеть в дебри. — Я сейчас, — бросает он нам, ныряя в колючки, и тут мы окончательно его теряем. Побродив еще немного, находим один из выходов из сада и вливаемся в компанию, идущую к минивэну, чей хозяин давно поджидает заплутавших посетителей. 6 лари с человека — и мы едем назад, в город, а водитель проводит для нас “настоящую экскурсию”. Вот здесь, — объявляет он торжественно, — были апельсиновые сады, по 300 тонн в год собирали. А эти холмы видите? — Еще царю Николаю Первому предлагали тут чай посадить, но он пожалел грузин — труд уж очень тяжелый. Ну, а в советское время тут все же устроили чайные плантации, а теперь ничего нет. — Чувствуя наше внимание, водитель вдохновляется. — В ботаническом саду упавшее дерево через ручей видели? Это у нас ураган прошел, все думали, оно погибло, а у него из ствола новые деревья начали расти. — Он перечисляет несколько знаменитых растений ботанического сада, сообщает, какой они достигают высоты, а потом показывает на цветущие кусты у дороги. — Это знаете что? Это олеандр. Он очень ядовитый. Армия Наполеона ведь почему погибла? Жарили что-то на этих ветках, вот и отравились все.
Мы переглядываемся, стараясь сохранять серьезные лица ,— мы-то думали, французы увязли в российском снегу, а они, оказывается, забрели в Грузию и отравились олеандром. Народный экскурсовод, самородок земли грузинской, открыл нам глаза — но все же хорошо, что ехать недалеко, а то так можно и объесться плодами просвещения.
Немножко Турции
Каждую минуту, каждый час я чувствую, что нахожусь не там, где мне естественно и желательно находиться. Выражение “терять почву под ногами” приобретает вполне материальное измерение — моя нога не может опереться на единственный кусок суши, на котором она чувствует себя уверенно и твердо. Вся остальная земля — как будто немножко вода: ветер, сдувший тебя с места, носит по ней твое тело, легкое, как перо, и ты не можешь остановить движение, начатое против твоей воли. Ощущение себя внутри этого потока — совершенно новое, полное беспокойного ожидания: когда же ты перестанешь носиться бессмысленными кругами, когда успокоишься — то есть когда вернешься.
Батумские улицы тихо несут меня к морю, качая над головой цветные простыни и полотенца, а я все продолжаю удивляться — как же я здесь оказалась, и сомневаться — а, может, не надо было уезжать? Хотя на самом деле я знаю, почему я решилась превратиться в летящее перо: слишком много раз хваталась за голову, читая, как не уехали в конце 1920-х, начале 1930-х, когда еще оставалась щелочка, прекрасные, умные, работящие люди, привязанные к своему дому, к своему делу, друзьям, коллегам, к своему переулку и скверу, где так хорошо гулять с детьми, и что с ними потом стало. Как я их понимаю — вот они год, два, три не решались вырваться из почвы, в которую вросли, убеждая себя, что все еще не так ужасно, что уехать никогда не поздно — а потом стояли с отекшими ногами-колодами на допросах, сутками без сна под негаснущей лампочкой Ильича, или валялись на полу с выбитыми зубами и раздавленными гениталиями, а потом оседали у склизской подвальной стенки или над ямой в лесу — с пулей в затылке, а если повезло — примерзали к нарам где-нибудь на Колыме. Сколько раз я склонялась над такими страницами, как будто крича им туда, сквозь строчки, в клубящуюся тьму — уезжайте немедленно, а то будет поздно! Но они не слышали.
Я не хочу. Не хочу бессмысленной гибели, не хочу даже просто бессмысленной тюрьмы. Был ли вариант остаться? Конечно, был. Серафим давно меня подначивал — бросай-ка ты свою “Свободу”, лучше кафе открой. Я все думала, он шутит — где я и где кафе, но он не шутил — просто видел дальше меня. Хотел отвести удар.
Боже мой, как же хорошо гражданам мира — уехал и забыл, а ты тут мечись и рви на себе волосы. Сима все надеется пригодиться России, а я с ужасом вспоминаю о тех, кто вот так же точно надеялся, и кого она сожрала, “как чушка своего поросенка”, и косточек не выплюнула. Сима уверен, что его руки, его знания будут нужны даже в будущей разрухе, но от меня-то можно взять только слово, значит, мне остается забиться под коврик и молчать. А я не могу. И поэтому наша жизнь разрушена.
* * * *
На русских номерах в Грузии можно ездить три месяца, а потом надо переходить на грузинские, либо выезжать за границу хоть на час — и тогда три месяца начинаются сначала. Мы с Симой едем в Турцию, благо езды до нее полчаса — чтобы проделать этот кульбит. Судя по карте, ничего интересного возле границы нет, поэтому Ваня от нашего мероприятия уклоняется. У пропускного пункта мы покупаем страховку для машины и, пока ее оформляют, смотрим на море, как будто хотим разглядеть черту, разделяющую две страны, но этой черты нет. Немудрено, что беглецы из СССР тоже об этом думали — тут сплошной пляж, и кажется, раз плюнуть — догрести до турецких вод на надувном матрасе. Рядом с границей дрожат в горячем воздухе “визитные карточки” двух миров: с грузинской стороны небольшая церковь, с турецкой — мечеть.
Страховка готова, регулировщик направляет нас к очереди из нескольких машин, но Симе приходится выйти — для пассажиров паспортный контроль отдельный. Час на палящем солнце — и мой паспорт ныряет в прозрачное окошечко. Минута, две, три, пять — женщина в форме смотрит в компьютер, потом снимает телефонную трубку и куда-то звонит. У меня под ребрами начинает ползать противный холодок. — Надо пять минут подождать, — говорит женщина, выходит из своего стеклянного кубика и делает знак другим водителям — давайте документы. Я спрашиваю, что у меня не в порядке. — Все в порядке, — отвечает женщина, — но что вы хотите, это граница.
Пять минут превращаются в полчаса, наконец, над паспортом поднимается рука со штампом. Сима изнывает, поджидая меня на турецком бетонном поребрике. Мы добираемся до ближайшего пляжа и стремительно плюхаемся в воду — кожа едва не дымится от жары. Выехали не рано, времени — только искупаться и поесть. Батуми в это время цветет огнями, толпы пересыпаются из улицы в улицу, как песок в песочных часах, а в турецкой деревне темно, пусто и ни одной кафешки. У дверей обувного магазина сидит женщина, к которой Сима зачем-то обращается по-русски, и она, к моему изумлению, ему отвечает: поесть можно только в торговом центре — вон там, за вторым светофором. Сима смеется — вот видишь, зачем тебе английский, везде и так поймут. Мы долго тащимся к торговому центру — а заодно, видно, и центру всей деревни — и упираемся в фудкорт, уже почти пустой, где с трудом обретаем по кислому йогурту с зеленью и по чашке горохового супа. Да, это не Грузия. Возвращаясь, замечаем на берегу большую трубу с густым черным дымом — и радуемся, что Ваня избавлен от этого зрелища.
На обратном пути пограничник, проверяющий машины, спрашивает — просто так, из любопытства и желания поболтать — где я работаю, и, услышав, что на радио “Свобода”, радостно улыбается и торжественно пожимает мне руку. Но у стеклянного кубика повторяется та же история — напряженный взгляд в компьютер, таинственный звонок. ожидание, тревожное до тошноты. Теперь у меня уже нет сомнений, что где-то напротив моего имени стоит галочка, и хотя ее поставили наши эфэсбэшники, но, видно, их грузинские коллеги не могут ее игнорировать. Я вспоминаю все — и слежку, и суд из-за статьи о больницах во время ковида, и последний подарок в виде “иноагентства” — и гадаю: пустят меня обратно в Грузию или нет. И если не пустят, то что тогда. Сима давно уже ходит метрах в тридцати от меня по грузинской земле, мы видим друг друга, машем руками, но я не могу отойти от стеклянной будки, где решается моя участь. — В чем дело? — я теряю терпение, пограничник меня успокаивает: все будет нормально. Наконец, он, видимо, получает какой-то сигнал и хлопает в паспорт печать. — Если все так сложно, может, мне лучше не ездить туда-сюда? — спрашиваю я. — Не знаю, как хотите, можете и не ездить, — отвечает пограничник, не глядя мне в глаза. Я сажусь в машину и отъезжаю, Сима прыгает на сидение, мы радуемся, что все кончилось хорошо, но чувства безопасности у меня больше нет — я не то что заперта в Грузии, но вокруг меня как будто очерчен невидимый круг. И уж в Турцию я точно больше не поеду.
Примечание
х Властями РФ признана иностранным агентом
